День опричника. Страница 7

Гаснет последняя строка. Исчезает-растворяется крамольная поэма в темном воздухе. Подымаются шторы. Сидит молча Бутурлин. На Батю устремляет очи карие. Оглядывается Батя на нас. Ясно как день, в кого этот пасквиль метит. По глазам нашим видит Батя, что нет тут сомнений никаких: угрюмый граф этот с брильянтовым ежом в перстне — не кто иной, как граф Андрей Владимирович Урусов, зять государев, профессор судейского права, действительный академик Российской Академии наук, почетный председатель Умной палаты, председатель Всероссийского конного общества, председатель общества содействия воздухоплаванию, председатель общества русского кулачного боя, товарищ председателя Восточного казначейства, владелец Южного порта, владелец Измайловского и Донского рынков, владелец строительного товарищества «Московский подрядчик», владелец предприятия «Московский кирпич», совладелец Западной железной дороги. А намек на Малахитовый зал тоже понятен: новое это помещение, под Кремлевским залом концертным отстроенное для отдыха Внутреннего Круга и приближенных. Новое, а поэтому — модное. Да и строительство зала Малахитового много крамольных вопросов вызывало. Были, были супротивники…

— Все ясно, опричники? — спрашивает Бутурлин.

— Ясно, князь, — отвечает Батя.

— Дело за малым: найти пасквилянта.

— Сыщем гниду, никуда не денется, — кивает Батя.

И задумчиво теребя небольшую бороду свою, спрашивает:

— Государь знает?

— Знает, — раздается державный голос, и мы все склоняемся в низких поклонах, касаясь правой рукой паркета.

Лик Государя возникает в воздухе кабинета. Краем глаза замечаю золотую, переливающуюся рамку вокруг любимого узкого лица с темно-русой бородкой и тонкими усами. Распрямляемся. Государь смотрит на нас своими выразительными, пристальными, искренними и проницательными серо-голубыми глазами. Взгляд его неповторим. Его не спутаешь ни с каким другим. И за взгляд этот я готов не колеблясь отдать жизнь свою.

— Читал, читал, — произносит Государь. — Ловко написано.

— Государь, мы найдем пасквилянта, заверяю вас, — произносит Бутурлин.

— Не сомневаюсь. Хотя, признаться, Терентий Богданович, меня не это волнует.

— Что же вас волнует, Государь?

— Меня, дорогой мой, волнует — правда ли все то, что описано в поэме сей?

— Что именно, Государь?

— Все.

Задумывается Бутурлин:

— Государь, затрудняюсь ответить сразу. Позвольте глянуть сводку пожарной управы?

— Да не надобно никакой пожарной сводки, князь, — прозрачные глаза Государя пронизывают Бутурлина. — Нужно свидетельство очевидца происшествия.

— Кого вы имеете в виду, Государь?

— Героя поэмы.

Умолкает Бутурлин, переглядывается с Батей. Желваками ходят широкие скулы Бати.

— Государь, мы не вправе допрашивать членов семьи вашей, — произносит Батя.

— Да я и не заставляю вас никого допрашивать. Я просто хочу знать — правда ли все то, что там написано?

Снова молчание наполняет кабинет. Только переливается красками радужными светлый образ Государев.

— Ну, что ж вы приумолкли? — усмехается господин наш. — Без меня дело нейдет?

— Без вас, Государь, никакое дело не пойдет, — склоняет лысоватую голову опытный Бутурлин.

— Ладно, будь по-вашему, — вздыхает Государь. И громко произносит:

— Андрей!

Секунд пятнадцать проходят, и справа от лика Государя в фиолетово-синей рамочке возникает небольшое изображение графа Урусова. По осунувшемуся, тяжелому лицу графа ясно, что читана уж им поэма сия, и читана не единожды.

— Здравствуйте, батюшка, — граф склоняет свою большую, ушастую голову на короткой шее, с узким лбом и крупными чертами лица; каштановые волосы на его макушке редки.

— Здравствуй, здравствуй, зятек, — серо-голубые глаза смотрят невозмутимо. — Читал поэму про себя?

— Читал, батюшка.

— Неплохо написано, черт возьми? А мои академики талдычат — нет у нас хороших поэтов!

Молчит граф Урусов, поджав узкие губы. Рот у него, как у лягушки, широк больно.

— Скажи нам, Андрей, правда ли это?

Молчит граф, потупив взор, вдыхает, сопит и выдыхает осторожно:

— Правда, Государь.

Теперь и сам Государь задумался, нахмурил брови. Стоим все, ждем.

— Так, значит, ты и впрямь любишь еть на пожарах? — спрашивает Государь.

Кивает головой тяжелой граф:

— Правда, Государь.

— Вот оно что… Слухи до меня и раньше доходили, но я им не верил. Думал — клевещут твои завистники. А ты, значит, вот каков…

— Государь, я вам сейчас все объясню…

— Когда это у тебя началось?

— Государь, клянусь вам всеми святыми, клянусь могилой матери моей…

— Не клянись, — произносит Государь вдруг так, что у нас у всех волосы шевелятся.

И не крик это, и не скрежет зубовный, а действует — как щипцы каленые. Страшен гнев Государев. А еще страшнее, что никогда Государь наш голоса не повышает.

Граф Урусов не робкого десятка мужчина, муж государственный, воротила, миллионщик из миллионщиков, охотник заядлый, на медведя принципиально только с рогатиной ходит, но и тот пред голосом сим белеет, словно гимназист второй ступени перед директором.

— Рассказывай, когда ты впервые предался пороку сему.

Облизывает граф свои пересохшие губы лягушачьи:

— Государь, это… это началось совсем случайно… даже как-то вынужденно. Хотя, конечно, я виноват… только я… только я… это мой грех, мой, простите…

— Рассказывай по порядку.

— Я расскажу. Все расскажу, ничего не утаю. В семнадцатилетнем возрасте… шел я по Ордынке, увидел — дом горит, а в доме — кричит женщина. Пожарные еще не приехали. Люди меня подсадили, влез я в окно, чтобы помочь ей. И как она мне бросится на грудь… Не знаю, Государь, что со мной случилось… затмение какое-то нашло… да и женщина, скажем прямо, не красавица, среднего возраста… в общем… я… в общем…

— Ну?

— В общем, я овладел ею, Государь. Еле нас вытащили потом из огня. А после случая того сам не свой я сделался — только про то и вспоминал. А через месяц в Свято-Петроград поехал, иду по Литейному — квартира горит на третьем этаже. Тут меня ноги сами понесли — выломал дверь, откуда силы взялись — не знаю. А внутри там — мать с ребенком. Прижимает его к груди, вопит в окно. Ну, я к ней сзади и пристроился… А потом через полгода в Самаре казначейство загорелось, а мы с батюшкой покойным на ярмарку приехали, и, стало быть…

— Довольно. Чей дом в последний раз горел?

— Княгини Бобринской.

— Почему этот рифмоплет называет русскую княгиню маркизой?

— Не ведаю, Государь… Вероятно, из ненависти к России.

— Ясно. Теперь скажи честно: ты этот дом нарочно поджег?

Замирает граф, словно змеей укушенный. Опускает рысьи глаза свои. Молчит.

— Я тебя спрашиваю — ты дом сей поджег?

Вздыхает тяжко граф:

— Врать не смею вам, Государь. Поджег.

Молчит Государь. Потом молвит:

— Пороку твоему я не судья — каждый из нас перед Богом за себя в ответе. А вот поджога я тебе не прощу. Пшел вон!

Исчезает лик Урусова. Остаемся мы вчетвером наедине с Государем. Печально чело его.

— Мда… — вздыхает Государь. — И эдакой скотине я доверил дочь свою.

Молчим мы.

— Вот что, князь, — продолжает Государь. — Дело это семейное. Я сам с ним разберусь.

— Как прикажете, Государь. А что с пасквилянтом делать?

— Поступайте по закону. Хотя… не надо. Это может возбудить нездоровое любопытство. Скажите ему просто, чтобы он впредь не писал ничего подобного.

— Слушаюсь, Государь.

— Спасибо всем за службу.

— Служим отечеству! — кланяемся мы.

Образ Государя исчезает. Мы облегченно переглядываемся. Бутурлин прохаживается по кабинету, качает головой:

— Мерзавец Урусов… Так осрамиться!

— Слава Богу, что не нам это расхлебывать, — оглаживает бороду Батя. — А кто все-таки автор?

— Сейчас узнаем, — Бутурлин подходит к столу, садится в рабочее кресло. Дает команду голосом: